Публичное наказание девушек: Позорящие наказания для девушек в традиционной русской культуре XIX-начала ХХ В. Как следствие гендерной асимметрии Текст научной статьи по специальности «История и археология» — kiteliberty.ru — Кайт клуб Андрея Антонова, Санкт-Петербург

Содержание

Позорящие наказания для девушек в традиционной русской культуре XIX-начала ХХ В. Как следствие гендерной асимметрии Текст научной статьи по специальности «История и археология»

Н.Л. ПУШКАРЕВА

Позорящие наказания для девушек в традиционной русской культуре XIX-начала XX в. как следствие гендерной асимметрии

Реконструируется картина распространения позорящих (устыдительных) наказаний для девушек, совершивших преступления против нравственности (потерявших девственность до брака). Делается вывод о взаимосвязи надзора за женским телом и женской сексуальностью как основополагающем постулате, укрепляющем гендерную асимметрию. Прослеживаются региональные различия в степени жестокости позорящих наказаний для девушек: Юг и Центр страны характеризуются большей очевидностью гендерных иерархий, а Север и удаленные районы (Зауралье, Дальний Восток) — меньшей, поскольку здесь ценность женской жизни была большей.

Ключевые слова: история женщин, гендерная история, обычное право, этнография русских, этнология русской семьи, этнология пола и возраста, позорящие наказания.

Shameful Punishment of Girls in Traditional Russian Culture of the XIX to the Early XX Centuries as a Consequence of Gender Asymmetry. N.L. PUSH-KAREVA

Reconstructs the picture of the spread of defamatory (shameful) punishment for girls who committed crimes against morality (the loss of virginity before marriage). Draws a conclusion about the relationship between the female body and female sexuality as a fundamental postulate and strengthens gender asymmetry. Traces regional differences in the severity of punishment for defaming women: southern and central regions have more defined gender hierarchies; the Northern and remote regions (Trans-Urals, Far East) less so because the value of women’s lives was greater.

Key Terms: history of women, customary law, gender law, Russian ethnography, ethnology of a Russian family, ethnology, gender and age, shameful punishment.

Как и большинство других аспектов частной жизни, сексуальность всегда была охвачена экспансией властных систем. Не удивительно поэтому, что «неверность» и «честь» — понятия, обретшие гендерную окраску вместе с возникновением гендерной асимметрии (исторически первой формой социальной депривации). Понятие «девичья честь» оказалось рано нагруженным гендерным смыслом (практиче-

ски вскоре вслед за утверждением христианства) и по сей день воспринимается именно как соблюдение целомудрия.

В данной работе будут рассматриваться позорящие наказания для девушек — те, что ставили под контроль женскую сексуальность. Упоминания о позорящих наказаниях для девушек впервые можно найти в русских источниках не ранее конца ХУ-начала XVI в. По всей видимости, вначале они касались лишь представительниц зажиточных слоев в центральной части России [15], но постепенно распространились более широко [28]. Нашей целью было уточнить, насколько широко они распространились; в чем географическое своеобразие практик позорящего, гендерно окрашенного насилия в отношении проступков, связанных с женским телом; как долго они существовали, какие трансформации испытали; как связаны с современной историей гендерной асимметрии.

Как и в стародавние времена, в XIX в. небезупречное поведение девушки считалось прегрешением меньшим, нежели измена замужней женщины. Ответственность за лишение девственности возлагалась на нее саму: «уступчивость» считалась простительной, если допускалась связь с мужчиной более высокого статуса (к ним относились даже волостные писари, не говоря уже о купцах), более богатого, и казалась особо предосудительной, если девушка уступала бедному, «польщалась на мужика». Богатство, высокий социальный статус были объяснимыми мотивами, заставлявшими девушку «грешить». Ситуация же, когда девушка «спутывалась по любви», была совершенно неизвинительной и приписывалась особой развращенности согрешившей.

В центральных губерниях для венчания девушки, не сумевшей сохранить девственность, в XIX в. стало принято давать особую очистительную молитву, после которой виновной вручалась очистительная память от поповских старост — они ведали делами о внебрачных рождениях. Иногда — это был путь к покаянию — священник назначал епитимью. Согрешившая трижды должна была на коленях обползти церковь. Есть данные, что уже в начале XX в. у русского населения, скажем, на Украине, этот способ поношения и опозоривания молодой почти исчез и «вместо него часто священник» обязывал «молодую поработать у него несколько дней» [10, с. 20].

Рассмотрим, каковы же были позорящие наказания за несохра-нение новобрачной девственности и кто им подвергался.

Зачинщиком устыдительной кары часто бывал брошенный девушкой парень, обиженный невниманием сосед; он и ставил на обсуждение сельского схода «дело об обиде». В сообщениях о штрафах, налагавшихся сходом на родителей (его могли взять и алкоголем), ничего не говорилось о способах проверки «честности» девушек, если это не был вопрос о свадебном ритуале [18]. Очень часто вначале пускали слух о нечестности, затем обсуждали на сходе — само привлечение внимания к физическому состоянию девушки уже было «срамом».

Во многих среднерусских губерниях (Вологодской, Ярославской Калужской) на свадебном пиру важнейшим актом была демонстрация «честности» невесты либо признание ею вины: если новобрачная сознается, что потеряла девство и, кланяясь, просит прощения у отца, матери, свекра и свекрухи, расправы и позорящих обрядов не бывает. В противном случае совершение обрядов, рассчитанных на то, чтобы опозорить мать, отца и даже всю родню невесты, идет своим чередом [11, с. 529].

В Литве и в Малороссии был обычай наказывать девиц, нарушивших целомудрие, сажанием при дверях церкви на железную цепь (куницу, «в кандалы») [24, с. 111]. Народный свадебный ритуал включал там демонстрацию рубашки невесты (изредка — даже ее появление перед гостями в рубашке с кровяными пятнами, и в ней она должна была вымести пол с остатками разбитых в ее честь склянок; чаще же брачную рубашку выносили и, показав, вместе с четвертью вина и благопожеланиями отдавали родителям девушки).

Целомудренность или нецеломудренность следовало обнаружить рано в понедельник или же ночью с воскресенья на понедельник во время свадебного пира. Ритуал совершали перед разрезанием жаркого, «а без того не разрезывали» его [22, с. 303]. Основным знаком, свидетельствующим, что жених нашел невесту целомудренной (если не выносилась рубашка), было битье посуды, стаканов, бокалов -символ благополучного нарушения целостности главного девичьего «сокровища» [16, т. 4, с. 267]. Свадьба без битья посуды в Нижегородчине считалась «невеселой» (означала начало опозорения).

В Калужской губернии был и обратный обычай. Там молодому положено было бить посуду, «ломать и грызть» ложки в знак разочарования «несохранностью» невесты. Нецеломудрие невесты могли осуждать только новобрачный и его род, причем особое право срамить имели женщины мужниного рода — мать и сестры мужа, невестки. Избиение молодым своей жены нагайкой за несохранение девственности описано в литературе XIX в., но нет данных о распространенности; скорее типичным было сокрытие молодоженом провинности его избранницы [9, с. 149].

В Черкасском уезде Киевской губернии нецеломудренную невесту должна была наказать мать жениха: та не имела права идти к свадебному столу, а должна была подползти под него на коленях и оттуда показывать свое лицо. «Мать [жениха] всякий раз, когда … [невестка] выдвигает голову, бьет ее по лицу… до тех пор, пока муж не запретит» [11, с. 554]. Лишь тогда молодой позволяли выбраться из-под стола, сесть около мужа.

Опозорение отца девушки, не сохранившей девственности, встречалось редко, но все же отдельные случаи бывали (решением одного волостного суда в Каменецком уезде было определено подвергнуть отца за провинность дочки, прижившей внебрачное дитя, наказанию розгами; аналогичные случаи отмечались в Кинешемском

уезде). На Дону общим способом поношения родителей, не сберегших девственности дочери, было исполнение срамных песен, надевание на шею венка из соломы или баранок, одаривание матери или, если невеста была сиротой, воспитательницы селедкой либо таранькой (вместо курицы, которую клали на колени матери или воспитательнице, -благодарности за то, что уберегли дочь или воспитанницу от соблазнов). В Калужской губернии срамили прежде всего мать новобрачной, а не ее саму, именно мать могли впрячь в борону и провезти эту борону за собой по деревне. Наконец, возможным было и осрамление свахи (вместо родителей или вместе с родителями не сохранившей чести девушки). В Свияжске (Поволжье) существовал ритуал «паренья свахи»: ее, сосватавшую нечестную невесту, клали на улице на лавку, задирали подол и били веником, посыпая на тело снег [6, с. 92]. Здесь важно подчеркнуть: за «нечестность» одной женщины должна была нести ответ опять же женщина (мать, воспитательница, сваха). В Витебской губернии хомуты позора надевали и дружкам, и родителям, и сватам («и водили по деревне, причем шлея хомута тащится по земле») [20, с. 602].

В иных местах на воротах или на крыше дома согрешившей невесты вывешивали хомут, в других — мазницу, в третьих — рогожу; обмазывали нечистотами стены дома или пачкали их грязью; пробивали в печи дыру; били окна. Иногда опозорение выражалось в том, что кто-нибудь из свадебных «бояр» лез на крышу хаты невесты с ведром воды и разбрызгивал ее оттуда — символический знак невоздержанности новобрачной, ее готовности отдаваться любому, чтобы каждому попало (как брызги воды). Есть данные, что в иных местах втаскивали на крышу дома разъезженное колесо или, если дело происходило зимой, старые сани [11, с. 529, 552]. Все действия сопровождались словесным поношением.

Самым распространенным наказанием было надевание на шею лошадиного хомута «без гужов» (веревок, иных частей упряжи) -символа «озверения», близости миру животных [17, с. 397-414] и одновременно антипода цветочному венку — символу девственности. Надевание хомута было и измененной, гуманной формой припрягания к лошади (это делалось с замужними) как акта усмирения. Кроме того, хомут символизировал вульву. Его могли повесить на гвоздь, наскоро вколоченный над притолокой, а чаще — надевали на шею не только провинившейся невесте, но и ее родителям. На такой случай наскоро делали даже несколько соломенных «хомутов, намазанных смолой и разными гадостями» [11, с. 554]. Из соломы делался хомут в Малороссии. Девушке распускали косу, лицо могли прикрыть платком и в таком виде водить по улицам. Иногда в знак позора ей оголяли ноги, «подвязав платье к поясу соломенными веревками» [4, с. 461]. Обычай позорить хомутом, надеваемым на шею, быстро получил распространение у других народов, населявших Россию [25, с. 40-41].

Типичными позорящими действиями были также следующие: измарать рубаху девушки сажей или дегтем (который из-за черного цвета также был в крестьянском быту символом бесчестья и зла) [3, с. 100], в испачканной рубахе провести по улицам без юбки [23, с. 26]. Есть свидетельства информаторов о том, что мазали ставни и стены дома дегтем со словами: «Если любишь, то люби одного», — тем самым указывая, что жизнь следовало строить с виновником бесчестья. Важной стоит признать оговорку, что «насмешные наказания» по отношению к девушке применялись, когда «было на то согласие ее родителей и родных»: некоторые родители не позволяли так срамить свою дочь и откупались, а иные, напротив, приходили на сходку и просили о том [17, с. 5; 26, с. 218].

Самым старым (известным с XV в.) способом осрамления невесты во время свадебного пира было «подать родителям “худой” (т. е. плохой, дырявый) кубок с вином, прорванный в середине блин, а к дуге телеги привязать худое ведро» [12, с. 197]. Случалось, на головы сватам и отцу такой невесты надевали дырявый горшок [13, с. 121]. Сама лексема «худой» в русском языке означает одновременно и «плохой», и «дырявый».

В Олонецкой губернии свадебные ритуалы, связанные с почест-ностью девушки, были отнесены на следующее утро, когда молодой с дружкой и сватом должны были получить от тещи яичницу. Если невеста была целомудренна — желток яичницы вырезали, и дружка в образовавшееся отверстие лил масло, а чашку, из которой он его вылил, разбивал. Если нет — яичницу резали на куски. В Полесье нецеломудренной невесте и ее родным давали несладкую, а иногда и просто соленую кашу [7, с. 180-181] — все должно было выражать несладость жизни с нарушительницей, ее нецельность, рваность, ущербность.

В Архангельской губернии срамить девушку, незаконно прижившую ребенка, к концу XIX в. стало не принято, но ее могли отлучить от родительского дома, от дружбы других женщин. Если худая молва о лишившейся девственности подтверждалась, то девушка по общему приговору должна была убирать отныне волосы в две косы без девичьей повязки, покрывать их волосником (отсюда термин «самокрутка»). Обряд «покрытки» на юге России и в Малороссии был не столько позорящим, сколько сглаживающим прегрешение девушки: надевание иного убора показывало переход девушки в другую возрастную группу [14, с. 524-525], и девичью косу ей уже было заплетать нельзя (отсюда полесское выражение «росчесав ій косу до вінца») [7, с. 153] .

Чем дальше от центра и Южной России — тем пермиссивнее было отношение к лишению девственности. Если в Калужской губернии «случаев, когда бы девушка, имея незаконнорожденного ребенка, вышла замуж, не было», то в Тверской «никакого публичного посрамления оказавшейся нецеломудренной» не устраивалось [16, т. 1, с. 469]. Нет данных, что была какая-то систематичность в ритуалах позора

для девушек в Казанской губернии — там в конце XIX в. вообще бытовало присловье: «Жену с почина берут» [5, с. 10]. В Пермском крае родители не видели ничего дурного в том, чтобы девушки были в поиске любого себе до свадьбы, а в Мезенском уезде (Север), где существовал свальный грех, невинность девушки вообще ценилась мало: родившая скорее находила себе мужа [19, с. 123].

Посрамляющих обрядов на Русском Севере не водилось, но девственность ценилась. В удаленных от центра сибирских деревнях было то же: в условиях переизбытка мужчин, возможность интимных отношений с женщиной ценилась не только на словах, но и на деле (среди золотоискателей и рудознатцев). Родители девушек, получавшие за несохраненную девственность дочерей иной раз большие компенсации, имели свою выгоду: ребенок дочери-девушки нисколько ее не бесчестил, его охотно воспитывали, отвечая укоряющим: «Плевок моря не портит».

Иное дело — центральные, южные, юго-западные, отчасти западные районы России. До 1861 г. помещики в посрамление провинившейся там приказывали «резать косу» — острижение еще оставалось наиболее распространенным из женских позорящих наказаний [21, с. 17].

Традиции, связанные с поддержанием идеи высокой ценности девственности до брака, до середины XIX в. сохранялись в Ростовском, Пошехонском, Владимирском, Дорогобужском (Смоленская губерния) и многих иных уездах [3, с. 96]. Но уже в 1841 г. один из наблюдателей-калужан записал: «Целомудрие не имеет большой цены в глазах нашего народа. и во многих губерниях уже уничтожился старинный обычай вскрывать постель молодых. Отец и мать говорят жениху: «Какая есть — такую и бери, а чего не найдешь — того не ищи!» [16, т. 4, с. 232]. Обыденная мудрость в отношении целомудрия девушки в Вологодской губернии хоть и ориентировала на то, чтобы соблюдать нравственную чистоту, но если это не удавалось, не требовала публичных оскорблений («разве что муж буде поколотит») и издевательств [16, т. 5, ч. 1, с. 363, 366].

К концу XIX в. утрата девственности перестала быть фактом, который следовало обнародовать. А уж если добрачную беременность удавалось «прикрыть венцом» — вопрос о том, что случилось до него, вообще старались не поднимать. На Вологодчине за беременной дочкой давали еще и корову к приданому — «для прокормления младенца» [16, т. 5, ч. 1, с. 479].

Трудно не заметить растущую допустимость добрачных отношений молодых в Костромской губернии. Если в начале XIX в. родня позорила девушку словами, то в конце этого периода на все укоры молодая могла ответить достаточно резко («От этого не полиняешь»).

Переменилось отношение к соблюдению правил при женитьбе на нецеломудренных невестах в Ярославской губернии: у женихов появились «отговорки», смысл которых сводился к тому, что хуже

невеста не стала. Кроме того, если раньше старожилы говорили, что девушка, родившая ребенка, могла выйти замуж только за отца этого ребенка [16, т. 2, ч. 1, с. 218], то теперь все чаще после рождения внебрачного ребенка строгость отступала: девице прощали ее ошибку, человечность брала верх над моральным принципом («Грех да беда, с кем не быва!»). Но в идеале, конечно, девушке нужно было постараться «устоять» до венца.

К рубежу веков народная традиция выработала ритуал снятия напрасного обвинения девушки в бесчестном поведении на деревенской сходке (если девушка оказывалась невиновной, участники сходки кланялись ей в ноги: «Прости нас ради бога, ты не виновата» [3, с. 99]), а также щадящие способы обнародования «почестности». Так, на Вологодчине в 1898 г. во время свадьбы уже ограничивались вопросами и ответами в форме эвфемизмов («Грязь ли топтал, лед ли ломал?» — на что жених почти всегда отвечал: «Лед ломал», — «если не хотел делать огласки») [16, т. 2, ч. 2, с. 562]. В верхнем Поволжье, на Дальнем Востоке и в Сибири вместо окровавленной рубашки просто выносили гостям бутыль или даже веник, обвязанные красной лентой, пирог с гроздью красных ягод, стлали под ноги красное полотенце [6]. Если же обнаруживалось «нечестие», криков и шума не устраивали — но к бутылям привязывали черные ленточки, у дома вывешивали черные флаги [16, т. 2, ч. 2, с. 359].

В условиях революций и войн начала и особенно середины XX в. отношение к позорящим девушку наказаниям за бесчестие как к обязательному акту возмездия стало размываться. При Советской власти, однако же, тема «Стыд — та же смерть» оказалась неожиданно трансформированной во времена затруднения разводов и сталинской пронаталистской политики, направленной на «укрепление семьи» [8, с. 200]. Устыдительные наказания в измененном виде появились в годы, когда частная жизнь индивидов все более переставала быть таковой, когда внерабочие отношения и частные интимные связи становились предметом «разборов» на комсомольских и партийных собраниях.

Установка на «традицию» гласного рассмотрения семейных кризисов, связанных с адюльтером, обсуждения (и осуждения) их в рабочих и производственных коллективах, на партийных, профсоюзных собраниях сохранялась и в годы хрущевской оттепели. Коллективные решения «по справедливости» как раньше, так и в это недавнее время комсомольских собраний часто превращались в самосуд. Дисциплинирующие своих членов сборища восходили, по мысли современных социопсихологов, к покаянным практикам восточного христианства [27] и накладывались (добавим мы) на традиции русских сельских сходов в Южной России, выносивших вердикты о виновности девушек и мерах наказания. За неполный век такая социальная память запросто изжиться не могла [1, с. 128-129].

В современной России XXI в. вопросы девичьей чести как категории корпоративной (девичьей) морали, судя по сообщениям, редко обсуждаются девочками (зато очень часто дискутируются — при всяком возвратном повороте, обращении к «традиционным ценностям» -всем обществом через СМИ). Это не удивительно: отношение к добрачному сексуальному опыту девушек сильно модернизировалось, однако наличие по крайней мере 11 % мужчин в числе опрошенных, которые хотели бы видеть свою невесту девственницей, и 56 % тех, кому это «безразлично», довольно разительно противостоит абсолютному большинству женщин (72 %), мечтающих о том, чтобы сексуальный партнер, избранный в мужья, не только не был девственником, но и имел опыт в интимных отношениях [2, с. 319]. Старые нормы о должном и разрешенном довлеют — при всем снижении значимости фактора девственности в условиях быстрого развития форм контрацепции и экономической независимости женщин. Тема нераз-решительности «женской свободы» так или иначе присутствует в современных обсуждениях, в том числе и на страницах СМИ.

Ничем иным, как наследием многовековой традиции это нельзя назвать.

Литература

1. Блюм А. Родиться, жить и умереть в СССР / А. Блюм. — М., 2005.

2. Бутовская М. Л. Язык тела. Природа и культура / М. Л. Бутовская. -М., 2004.

3. Громыко М.М. Мир русской деревни / М.М. Громыко. — М., 1991.

4. Журавченок М.М. Наблюдения, сделанные в селе Оптове Черниговской губернии // Тр. этногр.-стат. экспедиции в ЗападноРусский край, снаряжен. Император. РГО. СПб., 1872. Т. 6. ЮгоЗападный отдел.

5. Заметка о грамотности и нравственности крестьян Лаишевского уезда // Казан. губерн. ведомости. 1865. № 47.

6. Зорин Н.В. Русский свадебный ритуал / Н. В. Зорин. — М., 2001.

7. Кабакова Г.И. Антропология женского тела в славянской традиции / Г.И. Кабакова. — М., 2001.

8. Казьмина О. Брак в России ХХ века: традиционные установки и инновационные эксперименты / О. Казьмина, Н. Пушкарева // Семейные узы: модели для сборки. Кн. 1 / сост. С. Ушакин. М., 2004.

9. Киркор А. Этнографический взгляд на Виленскую губернию / А. Киркор // Этнографический сборник. СПб., 1854. Вып. 3.

10. Кистяковский А.Ф. Волостные суды, их история, настоящая их практика и настоящее их положение / А.Ф. Кистяковский // Тр. этногр.-стат. экспедиции в Западно-Русский край, снаряжен. Император. РГО. СПб., 1872. Т. 6. Юго-Западный отдел.

11. Кистяковский А.Ф. К вопросу о цензуре нравов у народа / А. Ф. Кистяковский // А се грехи злые, смертные. Русская семейная и сексуальная культура глазами историков, этнографов, литераторов, фольклористов, правоведов и богословов XIX-начала XX века. Кн. 1. М.: Ладомир, 2004.

12. Липинская В.А. Свадебные обряды русского населения Алтайского горного округа / В. А. Липинская, А.В. Сафьянова // Русский народный свадебный обряд. М., 1978.

13. Миненко Н.А. Женщина-казачка в Урало-Сибирском социуме XVШ-начала XX в. / Н.А. Миненко // Женщина в истории Урала и Сибири XVШ-начала XX в. Екатеринбург, 2007. С. 121.

14. Нос С.Д. Покрытка / С.Д. Нос // А се грехи злые, смертные. Русская семейная и сексуальная культура глазами историков, этнографов, литераторов, фольклористов, правоведов и богословов XIX-начала XX века. Кн. 2. М.: Ладомир, 2004.

15. Пушкарева Н.Л. Частная жизнь женщины в доиндустриальной России. X-начало XIX в. Невеста, жена, любовница / Н.Л. Пушкарева. — М., 1997.

16. Русские крестьяне. Жизнь. Быт. Нравы. СПб., 2004. Т. 1. Костромская и Тверская губернии; 2006. Т. 2. Ярославская губерния, ч. 1: Пошехонский уезд, ч. 2: Даниловский, Любимский, Борисоглебский уезды; 2007. Т. 4. Нижегородская губерния; Т. 5. Вологодская губерния, ч. 1.

17. Рыблова М. А. Огонь, вода и сковорода: к вопросу о позорящих наказаниях по обычному праву у донских казаков / М. А. Рыблова // Дикаревские чтения-13. Итоги фольклорно-этнографических исследований этнических культур Северного Кавказа. Краснодар, 2007. С.397-414.

18. Самосуд // Санкт-Петербургские ведомости. 1875. № 201.

19. Селькова М.Л. К изучению семейных юридических обычаев на территории Архангельской губернии XIX в. / М. Л. Селькова // История и культура Архангельского Севера. Вологда, 1986.

20. Смирнов А.Г. Обычаи и обряды русской народной свадьбы. 1878 // А се грехи злые, смертные. Русская семейная и сексуальная культура глазами историков, этнографов, литераторов, фольклористов, правоведов и богословов XIX-начала XX века. Кн. 1. М.: Ладомир, 2004.

21. Соловьев (б.и.) Самосуды у крестьян Чистопольского уезда Казанской губернии / Соловьев // Зап. Император. Рус. геогр. об-ва. 1878. Т. 8, отд. 3. С. 17.

22. Сухоруков В.Д. Общежитие донских казаков в XVII и XVIII столетиях / В.Д. Сухоруков // Русская старина. Карманная книжка для любителей отечественного, на 1825 год. СПб., 1824. С. 265.

23. Тенишев В.В. Правосудие в русском крестьянском быту: свод данных, добытых этнографическими материалами покойного князя В.Н. Тенишева / В.В. Тенишев. — Брянск, 1907.

24. Терещенко А.В. Быт русского народа. Ч. 2. Свадьбы / А.В. Терещенко. — СПб., 1848.

25. Федянович Т.П. Семейные обычаи и обряды финно-угорских народов Урало-Поволжья (кон. XIX в.-1980-е гг) / Т.П. Федянович. -М., 1997.

26. Филиппов М.А. Взгляд на русское судоустройство и судопроизводство / М. А. Филиппов // Современник. 1859. № 4, отд. 1.

27. Хархордин О. Обличать и лицемерить: генеалогия российской личности / Хархордин О. — СПб.; М., 2002.

28. Щепанская Т.Б. Зоны насилия (по материалам русской сельской и современных субкультурных традиций) / Т. Б. Щепанская // Антропология насилия. СПб., 2001.